Палпатин к нему не прикоснется.

Ладонь на плечо, да, может быть, или кончики пальцев мимолетно-интимно скользнут по тыльной стороне руки, прежде чем исчезнуть в складках тяжелого черного одеяния, но не таких прикосновений желал Анакин.

Анакин Скайуокер прекрасно осознавал, насколько он притягателен. Он кожей ощущал взгляды, преследовавшие его везде, куда бы он не пошел, похоть незнакомцев и друзей, обращенная на его тело, на цыпочках вкрадывалась в самый краешек сознания.

Иногда после душа, с еще блестящими на коже мельчайшими частицами влаги, он вытягивался на своей кровати, одетый только в свободные штаны, облипающие бедра, и притворялся, что медитирует, иногда смотря в потолок, иногда утыкаясь лицом в подушку, ожидая, чтобы Оби-Ван вошел в комнату или же оторвал взгляд от очередного изучаемого документа. И так же притворялся, что не замечает, как обычная сосредоточенность Оби-Вана спотыкается на кое-каких примитивных вещах, таких как напряженные мускулы живота ученика, гладкая кожа плеч, как одежда облегает его тело, подчеркивая крепкие мышцы задницы. И если Анакин боковым зрением следил за своим мастером в такие моменты, то успевал заметить глубокую складку, прорезающую лоб Оби-Вана, полубессознательное и абсолютно нежеланное понимание, равно как и то, что через мгновение чувства эти безжалостно выбрасываются из сознания наставника.

Палпатин же не прячется от своих мыслей. Возможно, он и не может. Палпатин ведь не джедай. Его не обучали подавлять личные желания, ставить их несравненно ниже того дела, которому они служат. И именно эту искренность так ценил Анакин - мимолетные извиняющиеся улыбки, от которых в уголках губ появлялись чуть заметные морщинки, когда взгляд канцлера слишком долго задерживался на фигуре юного джедая, и их взгляды встречались.

Именно эта искренность и влекла Анакина к канцлеру. Палпатин не прятался от себя. Иногда, когда они разговаривали, Анакин умышленно запрокидывал голову так, чтобы взгляд Палпатина соскальзывал на мощную шею, или, когда они были наедине, рука юноши ложилась на бедро так лениво-небрежно, что канцлер запинался, и на мгновение переставала литься безупречно гладкая речь. И Анакин жадно поглощал наплывы слабо прикрытого восхищения, почти осязаемые в своей ясности, в противоположность разуму Канцлера, наглухо закрытому от посторонних взглядов.

Большую часть времени Анакин проводил в компании Оби-Вана, но слишком часто ему казалось, что наставник замечает его лишь когда есть причина для очередного критического замечания или же в те короткие и почти нереальные мгновения. И именно Палпатин постепенно стал человеком, на которого Анакину хотелось произвести впечатление, и которого он начал вожделеть с непреодолимой силой проснувшихся юношеских гормонов. Палпатина, который желал его, который желал быть с ним, кто уважал его и всегда относился к нему, как к взрослому человеку. За единственным исключением. И это исключение Анакину сейчас нестерпимо хотелось нарушить.

Палпатин к нему не прикоснется.

- Мой юный падаван, придет день, и ты встретишь женщину, достойную тебя, и навсегда забудешь усталого старика, - говорил ему Палпатин, когда намеки Анакина становились слишком прямыми и откровенными. Иногда, немного печальным тоном, он добавлял: - Возможно, ты уже ее встретил.

Да, Падме. Анакин всегда помнил о ней. И твердо верил. Его уверенность была почти убеждением. День настанет, и этой женщиной будет Падме. Он представлял себе ее улыбку, он даже помнил ее запах. Он часто вспоминал ее и с возрастом начал думать о ней по-другому. Но Падме не было рядом. Больше пяти лет он не видел ее во плоти, лишь иногда ее изображение мелькало в новостной ленте Голо.Нет. Но здесь и сейчас был другой наставник, и Анакин был уверен, что тот сможет обучить его таким вещам, силу которых он едва начал осознавать.

Иногда ему становилось стыдно. И именно поэтому Палпатин и сохранял дистанцию. Корускантская элита отличалась распутством и абсолютным бесстыдством, но даже в такой обстановке слухи об интрижке Верховного Канцлера с шестнадцатилетним джедаем вызвали бы грандиозный переполох.

Анакин даже не назвал бы Канцлера привлекательным в обычном смысле этого слова. Палпатин уже стар. И Анакин не понимал себя, когда в его вполне объяснимые фантазии о немыслимо изгибающейся Тви’леккской танцовщице внезапно вторгалась мысль или образ - слегка пугающее необъяснимое чувство, и Анакин отчаянно надеялся, что Учителя нет поблизости, и тот не уловит отблеска «неправильного».

И поэтому его внутренности скрутило в тугой клубок, а сердце застряло в горле и почти мешало говорить, когда он услышал свой собственный голос:

- Ваше Высочество, вы можете просто смотреть на меня.

И долгую минуту лицо Палпатина напоминало каменную маску, и даже привычные едва уловимые отпечатки эмоций растаяли и исчезли. И Анакин испугался, что окончательно переступил грань дозволенного, и что Канцлер сейчас прикажет ему уйти и никогда больше не вызовет к себе.

- Ты отдаешь себе отчет в том, что предлагаешь? - вместо этого спросил Палпатин, но при этом его губы сжались в тонкую линию, и острый пронизывающий взгляд вселял безотчетную тревогу.

Анакин ощутил, как безмерное облегчение потоком хлынуло в напрягшиеся мускулы, и его тело охватил другой жар.

- Абсолютно.

И твердость голоса удивила его самого, почти как ударившее ощущение похоти, исходившей от Палпатина.

Спустя несколько часов, на одном из нижних ярусов города, куда не проникал даже дневной свет, Анакин снял комнату, и Канцлер пришел к нему, скрывшись под темным плащом с капюшоном и фальшивым именем. Я позволю себе это, сказал он Анакину. Один раз.

Анакин понял, что ему и не нужно, чтобы Палпатин прикасался к нему. Неотрывного взгляда пронизывающих синих глаз вполне достаточно.